Микола Ткачев - Сплоченность [Перевод с белоруского]
— Ну как же это можно один стакан? — слышала Надя женский голос из конторы. — Это же такой гусь! Насыпь еще один!
— Никс, нике… Соль маль… Самолетом… гу-гу… сюда… — объяснял немец.
— Ну, тогда отдай гуся назад. На базар понесу продавать. Слышишь? Отдай! — настойчиво говорила женщина.
— Пашоль… свинья! — вдруг крикнул продавец и, схватив женщину за плечи, вытолкнул из конторы.
— Хапуги!.. — послышался голос.
В толпе зашумели. Какой-то старик, обращаясь к обиженной женщине, громко сказал:
— Э-хе-хе… Пошел бы я сюда, если б не приспичило…
Надя постояла еще минуту и затем решительно зашагала от конторы. Прошла по одному переулку, повернула во второй. Ей хотелось, минуя центр города, базарную площадь, где снова можно встретить Бошкина, незаметно пробраться к дому Перепечкина. Но и в переулках сегодня сновали люди.
Был базарный день, и потому запустелые улицы и переулки сегодня оживились. Слышался пронзительный скрежет несмазанных колес, свист кнутов, фырканье лошадей, людской говор. Надя хотела остаться незаметной, невидимкой проскользнуть по улицам. Ей казалось, будто все смотрят на нее, следят за ней. Она настойчиво твердила себе: держись возле домов, не выделяйся.
Немного успокоилась, когда впереди, с правой стороны ближайшего переулка, показался дом с зелеными ставнями. Дом Андрея! Над крышей его простирались ветви старого клена. Напротив дома — небольшой сквер, окаймленный молодыми каштанами. И клен и каштаны щедро выбелены зернистым, словно рис, инеем.
Подойдя к дому, она вдруг услышала пьяные крики и песни. До ее слуха долетели отдельные немецкие слова. На одном из подоконников Надя заметила шапку с орлом на высоком околыше. Все стало понятным. В дом сейчас нельзя показываться. Как же быть? Она перешла на противоположную сторону улицы, к скамье, стоявшей под низким каштаном, и, поставив корзину, принялась перевязывать шнурки на ботинках, незаметно поглядывая на дом с зелеными ставнями. Несколько раз завязала и развязала шнурки, порылась в корзине, выбросила на дорогу три разбитых яйца, перевязала платок на голове — минут десять провозилась, а из дома Перепечкиных никто не показывался. «Пойду на другую явочную квартиру», — решила она и взяла в руки корзину, но в это время во дворе Перепечкиных стукнула калитка.
— Эй, паненка! — окликнул ее знакомый голос. — Вижу у тебя яички есть. Может, продаешь?
Перед ней стоял Андрей. Стройный, широкогрудый, он спокойно и безразлично, как на незнакомую, поглядывал на Надю и незаметно косился на окно своего дома, на соседку, шедшую с ведрами за водой. Надя так же спокойно и безразлично ответила:
— Продаю, господин полицейский.
— Неси сюда… О, какая закуска будет! Ну, чего медлишь… Давай быстрей, некогда. Слышишь, гулянка идет! — тряхнул Андрей длинным русым чубом в сторону дома.
— Гуляйте — ваше дело. Только я на соль меняю яички.
— Вот еще! Соль, соль!.. Ну, аллах с тобой! Давай в хату…
Она перешла через дорогу и зашла во двор.
— Что за гулянку ты устроил?
— Не я… Сами приперлись… вспрыскивать мое повышение.
— Какое?..
— Назначили командиром хозяйственного взвода… Ты не волнуйся. Передашь в сенях…
— А если кто выйдет?
— Я объясню…
В сенях остановились. Надя, наклонившись над корзиной, тревожно поглядывая на двери, быстро вынула горшок и передала Андрею.
— Сверху масло, на дне — письмо, листовки.
— Молодец, — не удержался Андрей, пряча горшок в какой-то ящик за дверью. — Листовки пустим ночью… Ну, я тоже кое-что приготовил, — он вынул из кармана френча пачку табаку. — На, передай, как можно скорей… Что еще?
— Все.
— Иди… Будь здорова!..
Она вышла из сеней и заторопилась на улицу.
8
Это утро в Калиновке было особенным.
Первое, что бросилось в глаза людям, когда они проснулись, — выпавший за ночь снег. Белый-белый — даже глаза слепит, — он толстым пластом покрыл землю. Люди ждали его давно, но он в этом году запоздал и только теперь устлал землю своей пушистой пеленой. Под этой пеленой скрылись пепелища и руины, бурьян и лебеда, выросшие за лето на пустырях.
Андрея снег не удивил, он еще ночью видел, как с темного неба непрестанно падали густые снежные хлопья. Его, как и многих в городе, занимало другое.
— Новости! Слышите? Новости! — сообщила мать Андрея, входя в дом с ведром воды. — У колодца говорили. Советских листовок по городу — тьма. Говорят, где-то фашистов очень много побили.
— Что ты трубишь, старуха? — отозвался сидевший у печи отец Андрея и, прекратив крошить табачный корень, подмигнул сыну: — Забирай эту агитаторшу! Пусть на улице не звонит! В жандармерию ее!
— Вот старый пень! Своим же говорю, а не на улице, — обиженно проговорила мать и, вылив воду в кадушку, снова пошла к колодцу.
— А интересно бы посмотреть… как люди там дивятся, а? — взглянул старик на Андрея, лежавшего на постели у окна.
— Сходи, отец… Расскажешь потом… Только смотри, осторожно.
— Не бойся… В жандармерию не попаду… — ответил старик, надевая на себя кожух.
— Да и людям в глаза не бросайся… А то отгонишь от листовок, подумают, что шпионишь. Знают же, что сын — у тебя — полицейский.
— Знают… И как косо глядят. За что такое мученье?..
Старик вышел из дому и направился вдоль переулка. Было рано, солнце только взошло, но вся Калиновка уже поднялась на ноги. На улицах, — как никогда в такой ранний час, было оживленно. Люди куда-то озабоченно спешили. Старый Перепечкин шел и видел на телеграфных столбах, на стенах некоторых домов белые бумажки. Возле них по одному останавливались пешеходы, оглядываясь по сторонам, читали листовки и быстро шли дальше. Ему стало смешно, когда, выйдя на центральную площадь, он заметил невдалеке от газетной витрины постового полицейского. Полицейский стоял в самом центре площади, шагах в пятидесяти от витрины, возле которой толпилась группа людей. Закутанный в тулуп, с высоко поднятым воротником, он топтался на месте, поглядывая вокруг, и, видимо, думал, что исключительно добросовестно несет свою службу. «Как бы ты подскочил, собачий сын, — поглядывая на постового, думал старый Перепечкин, — если бы знал, что вывешено там, в витрине… что не газетку фашистскую так внимательно читают люди, а партизанские листовки».
Старик уже был возле витрины, когда увидел, что люди стали расходиться в разные стороны. Двое из них даже не ответили на его приветствие, — а были давними знакомыми, лет десять работали вместе в бондарной артели. «Боятся… — подумал старик. — Эх, люди, знали бы вы, каков мой сын… Чуждаетесь, а мне так хочется быть с вами, послушать, молча порадоваться вместе».
Погруженный в свои думы, он шел и шел, пока не поравнялся с конторой «Восток». В переулке было очень людно. На двери конторы висел замок. Очереди, в которую обычно покупатели становились часа за два до открытия конторы, теперь не было. Да и не удивительно. О соли ли думать, если неподалеку на заборе — партизанские листовки. Возле этих листовок сейчас толпились люди. «Опять отгоню, если подойду, — подумал старый Перепечкин. — Хотя здесь народ в основном из деревень…». Некоторое время он стоял в раздумье, потом решительно подошел к толпе и смешался с ней.
На заборе были наклеены две листовки. Каждый тянулся к ним, чтобы увидеть, прочитать. Одна женщина даже пощупала их рукой, словно не веря тому, что видит.
Текст листовок, напечатанный на тетрадочной, в клетку, бумаге, ничем не выделялся, зато заглавные буквы бросались в глаза.
— «Удар по группе немецко-фашистских войск в районе Владикавказа (город Орджоникидзе)», — громко читал кто-то заголовок первой листовки, висевшей слева.
— «Успешное наступление наших войск в районе Сталинграда», — читали справа заголовок второй листовки.
Казалось, свежий ветер подул по площадям и улицам скованного оккупацией города! Словно чистый воздух дохнул в измученные, полные горя людские души! Женщина, которая никак не могла протиснуться ближе к забору, не выдержала:
— Читайте, чтоб все слышали! Не бойтесь!
Старый Перепечкин услышал, как в ответ на просьбу женщины от забора донесся звонкий юношеский голос. Подтягиваясь на цыпочках к листовкам, юноша старался читать как можно громче. Охваченный радостью, он по ходу чтения вставлял восторженные замечания.
— «Многодневные бои на подступах к Владикавказу закончились поражением фашистов!» — восклицал юноша и, быстрым движением руки сдвинув со лба на затылок свою непослушную шапку-ушанку, от себя добавлял: — Вот оно, начинается!
Затаив дыхание, люди слушали. В листовке назывались разгромленные и потрепанные вражеские дивизии, полки и батальоны, сообщалось количество убитых и раненых гитлеровских солдат и офицеров, перечислялись трофеи.
